И скучно, и грустно, и...

[dunadanka]

Голова кружится, все болит, глаза не открываются, лень даже поесть, тошнит, трясет, и вообще ощущения такие, как будто мне кто слизняковую рвоту наколдовал... Блюэ, одним словом.
Полмиллиона за год учебы тоже настроения не повышают. Хотя, с другой стороны, наконец-то есть стимул пойти на работу.
Внезапная блажь нагрянула негаданно, и полдня я промоталась по магазинам в поисках кольца с буковками "Love". И так ничего и не нашла=(((
Помимо блажи неожиданно подкралось еще и вдохновение. Дописала старый мини-фик, который давно обдумывала. У вселенной есть своя правда, как папа любит говорить. Вот об этом и фик получился, "сумеречный".


Бесконечный малахитовый лабиринт леса смыкает над головой полупрозрачные своды, тонкие колонны света белыми полосами проносятся мимо. Быстрее , быстрее, быстрее… И так медленно…
Я много раз пыталась вот так убежать от самой себя, загнать собственную новую сущность, как убиваемого непосильной скачкой коня, будто надеялась, что если мчаться достаточно быстро, то моя душа вырвется из тела, которое останется позади, а с ним вместе – и запертая внутри него ненавидящая ярость моей растоптанной жизни, которую даже месть, самая чудовищная месть, какую я только сумела придумать, не смогла смягчить. Какой же глупой я была, какой непереносимо наивной, какой слепой… Каким ребенком. Даже моя месть была ребячливой: это украденное свадебное платье, кружевная фата, которую так и не поднял с моего лица мой прекрасный принц. Глупый маскарад, точно День всех святых, только с куда более страшным финалом. Сама моя жестокость была детской – ведь только дети бывают такими безжалостными и такими бессильными.
Ройс Кинг убил во мне ребенка, и этот ребенок, ставший нежитью, отомстил. Как умел: по-детски…
Я тогда смеялась, как безумная, над растерзанным телом своего жениха, чувствуя, что легкие вот-вот разорутся от этого дикого хохота, и все ждала, когда же счастливое ощущение отомщенности наполнит меня, готовилась почувствовать это почти физически, бессознательно ожидала, что вот сейчас разойдутся ночные облака, и неземной свет прольется в мою душу, очистит ее, залечит… Наверное, я думала, что когда увижу в глазах Ройса тот же ужас, что чувствовала я той жуткой ночью, умирая на окровавленном снегу в какой-то глухой подворотне, когда услышу, как ломаются его кости, как он кричит от дикой боли, захлебывается этими криками, хрипит и бьется в предсмертных конвульсиях, мне станет легче. Разве не должно было быть так? Разве не в этом и есть смысл любой мести? Разве не должна была его боль успокоить мою, его смерть – возродить меня? Разве не должно было мне хотя бы просто перестать быть настолько… страшно?
Я ошиблась. Лучше не стало. Я не вернула назад ничего – ни своей беззаботности, ни покоя, ни веры. Я стала убийцей – и только. Мне по-прежнему было страшно, и из этого страха я нашла единственный выход – в ненависть. Я ненавидела доктора Каллена за то, что он не дал мне умереть, когда смерть была единственным, чего я хотела, я ненавидела его жену за то, что она пыталась помочь мне, ненавидела Эдварда за то, что он помочь не пытался, ненавидела себя за то, что не умела ничего, кроме как ненавидеть.
Неужели я хотела слишком много, неужели заслужила такую кару за то, что всего лишь была счастлива оттого, что была собой, что наслаждалась своей ушедшей жизнью, как ребенок – сахарным леденцом, что ни к чему не стремилась, ничем не увлекалась, не искала призвания, не мечтала о величии и славе, не стремилась помогать, не была талантливой, ничего не умела и никого не любила, но лучше многих понимала, что счастье – в каждой секунде, в каждом вдохе, в каждом движении, в каждой клеточке твоего тела, потому что ты – это ты?
Да, я была глупа, легкомысленна, пустоголова и слишком занята собой для того, чтобы увидеть мир вокруг таким, каким он был, но… Я ведь просто хотела свое «долго и счастливо», хотела гулять в красивом платье по красивому саду, среди цветов которого резвились бы красивые дети… Мои дети. Хотела сидеть вечерами у камина и рассказывать им волшебные сказки – я ведь знаю так много сказок! Хотела готовить для них зимой горячий шоколад и встречать их у порога дома, когда они, усталые и счастливые, прибегали бы с катка, осыпанные снегом и румяные, как белоснежкины яблоки. Хотела по утрам завязывать своему мужу галстук и долго-долго придумывать, что подарить ему на Рождество, и ставить в старинную бабушкину вазу цветы, которые он дарил бы мне просто так, безо всякого повода… Неужели это так много? Жизнь не отвечала мне. А сама я знала, что нет.
Еще быстрее, еще! Должен же быть какой-то предел даже у этого совершенного тела, должна же быть возможность этот предел перешагнуть!
Ноги вынесли меня из лесной чащи на берег круглого озерца, пружинящий влагой под моими шагами, цепляющий мой подол колючками шиповника и веревками сочной болотной травы. Наплевав на шелковое платье и новые туфли, я шагнула на илистое мелководье. Ноги по щиколотку увязли в липкой грязи на дне, но я упрямо шагала дальше, пока вода не дошла мне до талии. Разгребла руками скопление кувшинок и, дождавшись, пока успокоятся бегущие по воде круги, взглянула на свое отражение, прекрасно зная, что сейчас почувствую, но раз за разом бередя этим свою давно исчезнувшую душу.
Обида.
Да, я чувствовала обиду - дикую, сдавливающую горло, выжимавшую невидимые никому слезы из глаз. Обиду оттого, что жизнь не посмотрела, кого казнит, что снесла мне голову не глядя. Что вся моя красота - эти волосы, глаза, губы - все это было кинуто на съедение могильным червям. Что мечты о свадебном платье стали саваном. От несправедливости этого хотелось кричать, выть как раненый зверь...
Крик, донесшийся до меня из леса, заставил меня замереть от внезапного страха - он прозвучал как будто откликом на мои мысли, и на секунду я оцепенела от детского полусуеверного страха. А затем крик повторился - гораздо тише, смешиваясь с шумом борьбы, и я различила в нем боль. Боль и страх.
Жуткое ощущение дежа вю ударило меня словно хлыстом, и я помчалась через лес на эти звуки, охваченная ужасом, едва ли не паникой. И в этом сумасшедшем состоянии думала, что бегу на помощь самой себе. Что лес вокруг меня обращается темной улицей ночного Рочестера, что под ногами хрустит снег, а не сухие ветки, и что если я успею, если сумею добежать вовремя, то спасу свою жизнь, свое прошлое... спасу себя.
Эта разрушающая, безумная иллюзия владела мной недолго. Всего несколько секунд занял мой бешеный бег через лесную чащу, закончившийся на узкой прогалине, казавшейся бронзово-красной в лучах заката, падавших через черные ветви окрестных деревьев. И от крови.
Она была везде - алой росой блестела на траве, впитывалась в черно-серую землю, в грязно-бурую шерсть на ощеренной морде огромного разъяренного медведя, розовела бледными разводами на его клыках. Просачивалась пульсирующими в такт затихающим ударам сердца струйками между зажимавшими рваную рану пальцами того, кто был моим прошлым. Мной.
Солено-металлический, душный и жгущий легкие, как раскаленное железо, запах оглушил меня и ослепил, я не могла шевельнуться, уверенная, что иначе не смогу остановиться, и тогда...
У него были голубые глаза - такие яркие и светлые, какие бываю только у детей, а с годами выцветают, выгорают под лучами жизни, мутнеют и гаснут. Голубые глаза и угольно-черные волосы, теперь спутанные, слипшиеся от грязи, пота и крови, но все равно кажущиеся такими мягкими, что на мгновение желание прикоснуться к ним заглушило во мне даже жажду, и на одну нелепую среди этой крови и страданий секунду я представила, как сидела бы у его постели и опускала бы на его лоб прохладный компресс, дожидаясь его выздоровления... И внезапно отчаянный и неудержимый протест против жуткого контраста того, что видели мои глаза и мое внутреннее зрение, сорвал меня с места и бросил вперед.
Тяжелые, толстые кости обезумевшего от близости добычи гризли захрустели под моими пальцами, оглушительный рев боли вспугнул с клонившихся над прогалиной ветвей стаю птиц, запах человеческой крови разбавил горький смрад крови зверя, но ни один из этих запахов уже не имел надо мной ни малейшей власти - я не чувствовала ничего, кроме одного-единственного желания, немыслимого в это время и в этом месте, для той меня, какой я была, какой себя считала. Я хотела, чтобы мне было для кого жить. Хотела заботиться и любить - сама, а не принимать это от других. Такое чувство я видела только однажды - в глазах Веры, смотревшей на своего маленького сына в моем навсегда исчезнувшем прошлом.
Раненый медленно приоткрыл затягиваемые смертью глаза, его гаснущий взгляд замер на моем лице - и вдруг он улыбнулся, и на его щеке, под коркой крови и грязи, появилась ямочка - точь-в-точь как у маленького Генри, когда тот, счастливо улыбаясь, ловил по-детски пухлыми ручками темные локоны склонявшейся над ним Веры.
- Ты ангел? - прошептал он. В уголке его губ надулся и лопнул кровавый пузырек.
В ту секунду я бы все на свете отдала за возможность заплакать. От немыслимого, непонятного и неправильного счастья. Его слова прозвучали для меня отпущением грехов. Я, тщеславная и избалованная эгоистка, жалкая убийца, чудовище - и все-таки ангел. В то мгновение я действительно поверила в это - как в Библию, как в Бога. Ведь дети всегда говорят в правду...
Да, я ангел, я стану ангелом, если только мне будет, для кого вообще быть!.. Об этом я думала, когда, подняв моего спасителя на руки, бежала через лес назад, домой. Об этом и о том, как билось его сердце у моей груди. О том, как оно остановится для меня и о том, как я отплачу ему за эту жертву своим собственным сердцем. Если только оно будет ему нужно. О, если бы только!..